Нехудожественная кукла Веры Сажиной

В «Крокусе», расположилась  лишь часть Международной выставки кукол. Где-то в Малом Манеже и ГМИИ - куклы Ризо Габриадзе и Сергея Параджанова - высокая клоунада армянского торжества и грузинской грусти, а тут - как на Курском вокзале, чего только нет. Пространство зала №3 поделено между арт-салоном и «Тишинкой» и - как сити с даун-тауном.Ситуация не музейная, а клубная, живая, рыночно-дурманящая.

Жужжащую барахолку пробегаю, не глядя, - там все ясно со времен оных, когда котиков, мишек шили все. Просто некоторые насобачились и остались - собирать старые игрушки и делать новые. Всяко лучше, чем китайские кислотные мутанты.

Иное дело - арт. Чувствуешь себя среди героинь женской прозы. Один манекен - десяток одежек - вот и сериал. «Дождь» - белый аристократизм, «Сезон дождей» - черная экзотика.

Другая тема - культуры и субкультуры - от нежных привидений итальянского театра до больных СПИДом аутистов.

Далее - классика отгремевших в девяностые сюрреалистические мультфильмов и следующие по пятам герои Стругацких сказок, рейтингом повыше - портреты эстрадных и кино-див.

Ниша забита, оскомина набита, золото намыто, кукольник-ювелир это понимает и, в погоне за новым вдается в ностальгический материализм или гипернатурализм. Результат впечатляет.

Помните фильм «Варежка»? Ее «щупала» глазами вся страна - как неловкая ручка ребенка гладит вязаную шерстку, как несется по снегу отважный, готовый распуститься по ниточке, щенок, когда углоносая мамаша со своими бездонными очками и жесткой длинной челкой... «Варежка» - мультфильм, накрепко примотавший нас ниткой к телевизору. Все советское детство плакало в эту варежку и тут, в «Крокусе», расцвело валенком в сладком войлочном сне. Здесь даже репейник не колется, войлок съел драму, как волк - Шапочку. Воистину, войлочный рай!

В пандан пасторали - «нано-ларек» с силиконовыми, в натуральную величину, младенцами недельного срока - синюшные прожилки, сморщенные рожицы и ручки в перевязочках. И если войлочное утешалово сразу отметает вопрос «зачем», то тут мозг моментально включается и перебирает случаи психических отклонений, при которых могут быть «показаны» такие младенцы: отцы-идиоты, незадавшиеся мамочки, дети-эгоисты, сумасшедшие бабушки, киношники... - всего того, чем напичкан нынешний телевизор. На этот «шок», собственно, и рассчитан сей товар по 9 тысяч за тушку. Безмятежность как уродство.

Есть и обратные примеры - уродства как безмятежности. Это, конечно, «этно». Аутентично- строгое, ткано-соломенное, безликое, как и полагается. Или орнаментально- декоративное, а-ля нью-эйдж. Далее тема спешит за порог, во двор рублевской фазенды эдаким веселым пугалищем - чем-то средним между комиксом и граффити.

Кондитерская лавка идентификаций - выставка кукол. Они искушают ответами так, что не представляешь, как это -  играть «в ребенка», и дитя тут ничего не докажет - влюбится и утащит к себе в нору. Была у меня в детстве книжка, которую я заставляла маму перечитывать раз сто уж точно. Недавно открыла и удивилась одиозности языка, образов, кукол на картинках... Подумала - в чем же дело? Да ни в чем. Кукла вбирает и отдает тебя тебе, но, когда заряд иссякает, начинает звенеть риторическим пузырем затертого кода.  Волшебство улетучивается. Куклу забывают. Или продают.

Поэтому взрослые глаза ищут куклу непривязанную, куклу-возможность, куклу-травму, куклу-буто, нулевую, изначальную пра-куклу. Встречают необычное и  авторизуют: Матсузава Кайо. Вспоминая о детских играх с хризантемами, японка мастерит кукол, а играет в них в самодеятельном театре актриса Куротани. В этих пустотных грибах-мутантах не отличишь ног от волос, стеблей от корней. Они висят неподвижно, повернутые к нам затылком и мы, по старинной традиции, созерцаем вместе с ними «горы и воды». При всей спутанности образа  - чистая икебана, жесткое, как  харакири, напоминание о безлюдной природе. Перец в роли сахара.

Забавно: человеческой кукле среди обитателей «Крокуса» места нет - либо все уже мумии, либо природные отростки. Между «уже» и «еще» - узкая щель, и вот из этой щели появляются куклы Веры Сажиной. На выставке художница -  чужачка, как, впрочем и в мире  институированного искусства: полгода - художник, певица, музыкант, полгода -  тувинский шаман. Если сходить на концерт Сажиной, то отчетливо видно: Вера сама - автор и аватара, поющая горловым клекотом кукла-тотем (среди работ Сажиной порядочно четвероногих, насекомых  и мутантов). Форма существа интуитивна и явно зависима от пульсирующего внутри медиума. Это единственная синкретичная позиция, и, подозреваю, не только в "Крокусе". Вера такая одна.

Ее куклы будто застигнуты в момент пробуждения после транса, тесного общения с первозданными стихиями и усопшими предками. Со всеми травмами и откровениями, выраженными с пра-детской свободой пра-дедовской остраненностью. Они не смеются, не гневаются, не размышляют и не позируют - они пребывают в опыте и передают его. Многие -  сильно, как это делает живопись экспрессионистов и деревянная религиозная скульптура. По сравнению с японскими куклы Сажиной абсолютно узнаваемы и эмоционально возмутимы.

Из русских художников по манере близок, пожалуй, Анатоли Зверев (женские портреты, стихийность подручных материалов, вдохновенный перформанс письма, визионерская, исчезающая с годами, «непохожесть»: если я тебя нарисовал, значит, это ты»). А еще - камерные ритуальные инсталляции Германа Виноградова, с которым Сажина выступает в мистерии БИКАПО, в его звучащей мастерской.

Вера ведет мастер-класс о мастерстве изготовления ритуальной куклы, но так же, как и в пении, ее кукла заставляет гадать на кофейной гуще из панк-рока, дарк-фолка, горлового гимна, городского романса - результат далеко превосходит вопрос.

Хотя конструкция проста: на стальной стержень ритуала нанизываются неожиданные и выразительные интуиции деталей - глаза из пряжек ремня - у стрекозы, маска старца из бересты - у кентавра, волосы из резиновых перчаток - у принцессы, рыбий рот - из сети. Все - на живую нитку, ломаный стежок - как пастозный мазок. Каждую куклу надо разглядывать, как большое полотно, с любой детали, но ни одно - не украшение и не устрашение, а герой невиданного эпоса, застрявшего обрывками памяти в усталом от работы теле.

С углов
рта
стекает 
слюна
фиолетовые змейки
свисают
с боку
моего ящичка
пропадают изображения
дивных дельфинов
(дельфов)
милых богу дивных
страниц
миро
здания.

Выход из экстаза в физику обыденного и рождает юродивую куклу со взглядом бога. А выспренная, как звук горна, метафора, где-то в радио-культурных вибрациях пойманная, заземляется-спотыкается о какую-нибудь бытовую у-тварность, чтобы повиснуть таинственной пуговицей-глазом на лоскутке:

Сквозь ноги мои
Сквозь пальцы ступней
Сверкает огонь
Летает заря
Я не люблю
зыбкую кучу тлена
Я воспаряю
к облаку
первобрачного камня
Я хохочу у меня
есть 2 ножика
один для
вырезания профилей
на тотемных столбах
А другой...
Я прокалываю
линию
шелковых гусениц
за шторой
невидимого
Убери! Панцырь черепахи
Царевна моет мокрой тряпкой
Вытирает мокрым полотенцем

Сажина-фолклорист не корпит в архивах, как это делали и делают поэты-русофилы, сажина-поэт не прикасается к тренажерам рифм и стилей, она - тонкая москвичка и психолог-практик, но следует единственной, дарованной ей заклинательной практике, когда голос равноправен логосу, дыхание - образу, все видимое - невидимому. Трепетно относясь к источнику, она запрещает называть себя «индустриальным шаманом»: в городе, в литературе, в цивилизации она будто на даче, но именно в этом месте «липовой прописки» выпеваются ее высоко- и низкочастотные гимны под балалайку и гармошку, из обрывков этой жизни - вылупляются куклы, звучащие существа, бесстрашно открытые огненно-ледяному пра-источнику.

Куклы Веры Сажиной, как и ее стихи, подобны этносам мира - они абсолютно разные, удивительно похожие и никогда не будут поняты современными нами до конца. Помогают песни: голос может оборвать текст, как осенний лист, но целое сложено, и он левитирует, сухой и причудливый, меняя значение герметичности с таинственного на гармоничный. Концерты Сажиной, кстати, довольно трудно записывать, а живьем она столь выразительна, что сеет беспокойство в подгулявшей клубной публике, ошарашенной бездонностью вокала и угловатостью игры. Я помню, как народ, суя бумажки, требовал, чтобы Вера спела без балалайки. В ответ она спокойно, как врач пацентам, сообщила, что артист - не ресторан, и, отказавшись от мзды, согласилась спеть и выдала невероятную по красоте и энергии импровизацию, чем ввергла слушателей в трезвеющий трепет. И я подумала - андеграунд - это вовсе не отсутствие звездного статуса или дилетантизм неумейки, а способность на тотальный  энергообмен с любым существом, хоть с дождевым червем. Манеж ли, Крокус ли, подвал ОГИ... Этот уровень прямого, как природа, языка - безусловный дар Сажиной. Куклы его хранят, а заодно и нашу с вами идентичность, являя миру живой, нехудожественный и нетиражный ее отпечаток.

Я бросила
красное
в огонь
Я бросила
коричневое
в соленое озеро.
Я поставила
ткацкий станок
на вершине горы.
Я бросила
лук звенящий
на четвертую гору.
Я бросила
сумку из перьев попугая
в страну оленя.
Я очертила
Черный круг
Из кипящей смолы
Я
опустила
руку
с длинным дождем.
Я натянула черный
шелк на костяные
пяльцы
Я выправила
глаза
драгоценных камней
в светильнике из человеческого
черепа
Я ощутила
слабое безумие
танцующих
вокруг меня
призраков
Я изнутри пещеры
увидела
(лодку висящую на цепях)
цепи окруженные
туманом небытия.

В тексте использованы стихи Веры Сажиной из сборника «По обе стороны невода». М. 2003.