Антон Ольшванг: священный брак.

Сакральность - не экзотика и не модный тренд, как это может сейчас казаться. Это следствие определенной парадигмы мышления, своего рода альтернативной рациональности, суть которой - производство целостности как ценности. В пределе своем целостность подвижна, неосязаема, нема и пуста, и прежде, чем стать наиболее чистым и адекватным предметом искусства, она прошла тысячелетнюю историю постижения и практики  - как в лоне разнообразных религиозных учений и конфессий, так и вне их. Знания такого рода нередко сложны для восприятия - они требуют долгого и внимательного погружения в материи, не обладающие  сиюминутной пользой.

В этой ситуации художник - незаменимый медиум: он ведет диалог "на языке потребителя" - близком и доступном современнику.  Природная ли это аномалия, или результат определенного воспитания, никто не знает, но известно, что художник смотрит на все, что видит, изнутри, и когда, вслед за стрелкой компаса, все устремляются вон, покорять пространства Вселенной, художник,  с этим же девайсом прыгает вглубь, измерять полюсами магнита ритмы Вселенной. В то время, когда все примеряют образцы и дешифруют мифы, художник творит из освободившихся энергий новый ритуал. 
 
Подвергая при этом сомнению всю существующую терминологию, так что слово «искусство», а за ним - и «творчество» применительно к художникам, можно воспринимать лишь ситуативно, в столкновении с чем-то принципиально чуждым. Нечто подобное происходит сегодня и с так называемым актуальным искусством.  Со времен Марселя Дюшана  - это искусство позиционирования, медиализации месседжа, к которым сегодня прибавилась горячая реакция на социальные потрясения и некий игровой интерактив. Но все эти новые языки и концепты нередко обслуживают обычные формально-фрагментарные, иллюстративно-изобретательские ценности и цели.  То, что для всех - свобода целеполагания, для художника - качество трансформации. Которой сегодня зачастую не происходит вообще, несмотря на бурную рефлексию, опору на контекст и так далее...

В этом смысле две выставки Антона Ольшванга  под общим названием «Слой  99'9»  - в новом здании Третьяковки на Крымском Валу и в галерее ART.RU на Озерковской набережной - можно считать весьма значимым, если не прорывным, событием.

Во-первых, оно существует как часть программного проекта  ГТГ «Художник и его музей». Суть проекта -  в предоставлении художникам пространства для вольного самовыражения на территории и в контексте музея. И первым героем стал человек с явными наклонностями археолога-музеефикатора несуществующих древностей. Но то, что мы видим - не возвращение в «греческий зал»: переводя вещи в знаки, а знаки - в следы деяний, Ольшванг заставляет зрителя пережить катастрофу, пройти инициацию, завести маятник вечности внутри самого себя. Это -  во-вторых.

Тема, с которой работает художник - «выправление» цивилизации, превращение ее в эстетический организм. За основу берется космическая индустрия  - добывающая, перерабатывающая, производящая. Алюминиево-магниево-титановые сплавы - соединения легких металлов, не встречающихся в производстве в чистом виде и тем самым метафоризированных, участвуют в создании аэрокосмических аппаратов, а также других вещей, вплоть до скульптур и значков. Отходы же производства - странные детали, заготовки с вырезанными из них значками, архивные фото и чертежи - словом, все, что было до и после индустриального формования, Ольшванг забирает в проект, устроив своего рода  древний могильник некоей древней культуры несуществующей в природе, но проявленной в искусстве и балансирующей - благодаря «археологической» режиссуре - на грани культа.

Слой 99'9/2"". ART.RU.

Большие - во всю стену - фотографии пейзажей горных разработок с фиолетовыми клеймами - брендами таинственной принадлежности и освоенности, на остродонной пироге - саркофаге - смотрит в небо невозмутимая маска героя (космонавта, пришельца?), жестоко изъятая из несуществующей статуи сварочным аппаратом, а надо всем этим гудят колоколами ударяющиеся друг о друга переформатированные в колокола лонжероны.

В небольшой галерее идея максимально упрощена - ни колоколов, ни саркофага с иероглифами-подношениями, ни маски. Только увеличенные  во много раз первоформы "выпавших" значков - на толстой бумаге без стекла, документальное   видео отсекновения маски,  зияющий раной обезличенный затылок и связка тяжелых чугунных мечей.  Играя в «подлинники» и вызывая воспоминания о древнекитайских казнях - от пытки ртутью до символического «лишения лица», Ольшванг, по сути, материализует финальную, «условную» стадию семиозиса, которая проявляет себя не только в концептуальных умозаключениях, но - в виде живой практики знакопроизводства -  коллективном, бессознательном, анонимном. Кто-то найдет в этом отсылку к немым черно-белым хоррорам, но "мистер" Ольшванг - принципиальный документалист и реди-мейд-хантер. На вопрос - что это за мечи, отвечает «не знаю, на свалке нашел». Только использует свои находкиэтот этот убежденный даос не для «актуальных коллажей», а для финальной трансформации материала в символ, а производства - в священнодейство.

Все внимание заострено на ключевом акте. Как если бы вместо пышной гробницы нам показали бы один-единственный обряд мумификации. Пресловутый интерактив, о котором все сегодня любят говорить, Ольшванг осуществляет простым синтезом значимых, "кричащих" деталей. И добивается личного присвоения ритуала как внутренней инициации, каллиграфически подчеркнув послание черно-белой графикой, сопроводив документальный звук сварки прыгающей кардиограммой, обеспечив полную доступность к разорванному черепу  и «забыв» в связке жертвенных мечей клочок тонкой проволоки.

Серый, бетонный потолок галереи работает на инсталляцию, бряцающее на открытии приглашенное кураторами «живое ВИА», - против. Но и это «лыко» - в строку.  Настоящая культура для Ольшванга существует, как он сам выражается, в виде «тонкого, легко разрушаемого слоя почвы». Однако характер остающихся от нее воронок создает плотное энергетическое поле из неделимых вибраций, которые уловить можно лишь самому оказавшись в эпицентре катастрофы. Это, скорее всего,  и есть высокопробный, гомогенный слой 99'9, где ответственность художника растворена, как в пейзаже, в неуничтожимости сознания. Последнее и проявляется как искусство или новый канон, которому никакая «попса» уже не помеха.

Вслед за Йозефом Бойсом, полагавшим, что  художником может стать каждый, Ольшванг свидетельствует, что о каждом из нас можно сложить эпос: его вымышленный ритуал задает меланхоличный, тысячелетний ритм существования, где перипетии жизни подобны разломам земной коры. Или полету в космос. Или падению с самолета - под действием неумолимой гравитации. Или процессу распада в ядерном реакторе. В любом случае - ничего нового не произойдет. Просто каждый раз все будет складываться определенным образом - как в Книге Перемен, где любая актуальность - лишь соотношение сил.

 Проект "Слой 99'9/1", в ГТГ совпал с 25-летием Чернобыля, но посвящен Фукусиме.  Ядерный реактор надел маску тетра Но. Космические фантазии художника провалились под землю, а выпущенный из бутылки джинн искусства стал пророком. Ольшванг часто говорит о том, что растворение в пейзаже, в ритмах мировых «гор и вод» - залог социальной стабильности, соответственно, глубина переживаний перемен - профилактика выживания в катастрофах. Спроецированный на «тарковское» время театра Но, его реактор отводит зрителю роль подвижной, мыслящей, рефлексирующей и бесстрашной натуры, растворенной в режиссуре редимейдов и редимейд-режиссуре.  Выполняем ли мы эту роль, как затерянные в даосских пейзажах человечки?

Наши мысли и тела подобны разбросанным по полу фрагментам арматуры (или останкам извилин и узлов мозга) - продуктам полураспада.  Их ввезли сюда на тележках, что стоят тут же, а мы - вошли сами, но они, как и мы, появились извне. На стенах -   маски театра Но, снятые с внутренней стороны на фоне оболочек-мешков - фрактальные, обугленные аватары большого черепа-реактора. Номера и клейма, выглядят эзотерическими печатями и обретают сакральный смысл тайных ландшафтов и разработок разума. В центре - графитовый стержень, какие делают на заводах для атомных реакторов. Такие стержни должны замедлять процесс распада. Стержень-метафора - работает у Ольшванга и гипофизом, и лингамом, смешивая в одном медитативном дао-русском котле созерцание реакции и задержку эякуляции.

Вошедшего подстерегает чувство невписанности в обратную перспективу - хочется вычистить пространство от нефэншуйно разбросанных вещей, но тогда придется убраться самим, а оставшуюся каллиграфическую инсталляцию из «грифеля» и масок поместить под стекло: но  тогда Ольшванг стал бы музеефикатором, а не открывателем гробниц для жаждущих.  Почти музейна в этом смысле его прошлогодняя инсталляция «Читающие глаза», но в ней - как рыбки в аквариуме, запакован живой, бегающий взгляд. И это замыкает коммуникативную цепочку.

Есть свой аквариум и в соседнем зале. Он пуст и безрыбен. Под прозрачным стеклом, разноцветным песком, окрашенным выдавленной из фломастеров краской, выложены -  на манер тибетской мандалы (с помощью тибетской специальной трубочки-ваджры) -  планы съемных квартир - те, что художник наблюдал на японских улицах - нарисованные фломастером, они были развешены на стенах. Сыпучие замки. Это уже не «бессознательный», брак, отходы производства, а трагедия и прагматика восточной жизни, застывшая в пост-ядерном вакууме. Прозрачное стекло витрины кристаллизует эфемерность жилищ, так давно и так легко сметаемых с лица земли. Веселые, нежные, японские квадратики относят к лепесткам сакуры на воде, разноцветным карпам в пруду, тонким мобильникам. А выходящие за рамки квадратов и прямоугольников закоулки чуланчиков и кладовых - излюбленные площадки для японских дизайнеров (ибо в том, что и как хранится от глаз - тайный смысл воздушных комнат)  перекликаются с хвостиками веревок, на которых зависли в соседнем зале маски «Но», и с уже упомянутым мотком проволоки в другой части проекта. Все взаимозависимо на тонком, капиллярном уровне.

Можно назвать все это концептуальной каллиграфией или стилистической точностью. Каждая недосказанность чревата алгоритмом. Каждая деталь рождает зеркального двойника, который непременно найдется в следующем проекте.  Да, у Ольшванга в Японии случались выставки и остались друзья, и сейчас ему, как и многим,  странно и страшно думать о внезапной катастрофе. Но дело в другом - во взаимном отражении ядерной модели творческого процесса и стихийного бедствия. Сдерживания и контроля, осуществляемого агрегатом-реактором,  и сверхмедленной аскезы восточного созерцания. Неумолимой реальности и экологии сознания.

Художник поставил цивилизацию перед зеркалом, чтобы она, как во времена Шпенглера, увидела в нем Культуру. Реактор-голова превратился в оксюморон, трансфер внешних импульсов (тележек мыслей) в пульсацию височной вены, радиоактивность металлов - в духовный потенциал. Раскладки и выкройки мистерий Ольшванга удивительно рациональны - все дешифровано и просчитано, но не для торжественного выброса или манипуляции - художник будто бережно хранит их для нового запуска. И протест пожарников против серого, промышленного линолеума не помеха - «реактор» работает.

Как уже говорилось, мистериографам часто приходится уходить вглубь древности, прибегая к сложным шифровкам и трансцедентным допингам, обывателю непонятным. Язык Ольшванга прост. А значит, есть надежда, что мистериальное направление в контемпорари-арте поймет и сумеет отличить от «имперско-вампирной» стилистики зритель и критик. Возможно, кто-то отважится на создание коллекции мистериального арта, и на отечественный new ritual найдется свой Ерофеев. По иронии судьбы, сегодня это направление едва ли не больше претендует на  звание андеграундного, чем уличное искусство. Не озабоченное войной с «заевшимися» верхами и аполитичными «низами», оно, тем не менее, одинаково чуждо уснувшему мозгу любого ранга. И поэтому актуально.

Выставка продлится - в ГТГ - до 4 сентября, в АRT.RU на Озерковской 26 - до 12 мая