Владимир Клавихо-Телепнев: портрет фотографии

Эти два слоя держат работы Клавихо на плаву, позволяя легко левитировать между мистикой и мистификацией, сакральностью и игрой, искусством и рекламой. По сути, это московская готика, напоминающая фильмы Эйзенштейна. И если «Потемкина» и «Грозного»  питала революционная ситуация и историческая традиция, то в фотографиях Клавихо все истончено до личной  памяти и интуиции. И то, и другое безошибочно работает, обнаруживая русскую  - духоподъемную, потаенно-райскую сказочную суть и мгновенно превращая картинку в икону, отпечаток -  в раритет.

В галерее «Роза Азора» сейчас небольшая выставка арт-фотографий Владимира - портреты, храмы и сталинские высотки. Многие выполнены в забытой технике эгломизе. С творчеством в целом можно познакомиться на сайте www.clavijo.ru

Почему вы решили снимать Высокий стиль?

Я москвич, и я подумал, что городской пейзаж - не архитектурный, а человеческий, снимают почему-то в Питере. Там снимать Высокий стиль -  нечто само собой разумеющееся. Но ведь Высокий стиль - это лицо Москвы, его все меньше и меньше, но запечатлеть его никто не торопится. И Кремль, на который мы каждый день смотрим, снимают только для открыток или дорогих альбомов, или щелкают любители.  Высокий стиль - не объект художественной съемки.

Сталинского ампира  всегда боялись: как это - ты поклонник такой страшной, такой ужасной архитектуры? Сейчас все, слава Богу, немного по-другому, и я все время представлял эту архитектуру как декорацию для какого-то советского фильма, вроде «Подкидыша». Помните, там камера проезжает по всей ВДНХ?  Я познакомился с Рустамом Хамдамовым, а тот свел меня с Давидом Саркисяном, директором музея архитектуры, и Саркисян разрешил мне снимать проект про кинодив 20-30 годов в пустых анфиладах музея. Там, у стен стояли огромные, под два метра,  эскизы старых архитекторов с заключительными подписями Сталина. Исключительно красивые, размытые акварелью. Тогда я снимал только портреты. Как раз в это время высотки отреставрировали и подсветили - в точности так, как я подсвечиваю свои постановки.  И я стал делать портрет города, не имеющий отношения к архитектурной фотографии. Я просмотрел все альбомы, которые выходили по Москве, и убедился, что портретом Высокого стиля не занимается сегодня никто.

Сейчас я снимаю сталинский ампир для издательства «Слово». В прошлом году я тоже делал для них проект -  «Алиса в стране чудес».

Сейчас я снимаю сталинский ампир для издательства «Слово». В прошлом году я тоже делал для них проект -  «Алиса в стране чудес».

Тут я вижу два интересных сюжета - чудо и зазеркалье. Портрет и формат. Расскажите о портрете.

Одно с другим тесно связано: техника эгломизе довольно старая, хоть и не востребованная. Сейчас у меня уже есть последователи, а совсем недавно я осваивал ее один. Эгломизе восходит к медальонам и брошам XVIII века, где на золоте выскребался силуэт. Маленький, с крышечкой, медальончик  открывался, там хранили прядь волос. И вот, под влиянием архитектурных эскизов, что я видел у Саркисяна,  я увеличил «портрет» до гигантских размеров. Это, кстати, хорошая проверка - большой формат. Если картинка плохо скомпонована, то при увеличении вылезает лишнее. Высокий стиль выдерживает любой формат.

Как классическая живопись...

Да. Возможно, это возраст, но я заметил, что не стал любить фотографию вообще. Я не воспринимаю чужую фотографию никак, кроме, может быть, двух людей - Питера Уиткина и Сары Мун. Современная привычка вешать фотографию на стену проверяет качество: не всякое изображение может долго провисеть. Когда студенты спрашивают меня, как отличить хорошую фотографию от плохой,  я говорю: очень легко. Когда вы приходите в музей, раздвиньте мысленно картины и повесьте в раме вашу фотографию. Если она там «встанет», это искусство, а если нет - извините. - Так просто? - А попробуйте.

Два года назад был юбилей Пушкинского музея, и отдел фотографии предложил мне поучаствовать в специальной выставке, где были Боттичелли, Рубенс, Гойя, Веласкес, Репин, Серов... там не было живущих живописцев - последним был Кандинский, а среди фотографов - Льюис Кэрролл, Джулия Маргарет Кэмерон... И я подумал: ну вот, доболтался, рамы раздвинулись, и меня туда взяли - единственного из русских фотографов. Это была первая выставка Пушкинского отдела фотографии, и принцип отбора был - соединение живописи и фотографии. Таких работ было в тот момент очень мало.

Но ведь соединение фотографии и живописи - не всегда портрет. А вы часто говорите, что ваша фотография  портретна...

Фотография поднялась как некая портретная фиксация, и живописный портрет обеспокоился тем, что рядом появился такой серьезный конкурент. Не все могли заказать себе картину на холсте, но практически все могли заказать фотографию. И появилось много талантливых фотографов, которые частично выполнили бытовую функцию -  сохранение памяти о человеке. И туда же вошел термин «психологический портрет». И живописный портрет оказался перед дилеммой: а он для чего тогда нужен?

И я сейчас пытаюсь соединить живописный портрет с фотографией, как-то его ввести во вневременное пространство. Иногда, знаете,  у каждой семьи остается - среди множества снимков какого-нибудь прадеда - один,  который они будут хранить. Не помню, кажется, в рассказах о Шерлоке Холмсе была история, когда Холмс закричал «Пожар!», чтобы похитительница вынесла из дома самое дорогое. И тут же она была схвачена. Мне хочется, чтобы в портрете заключалось все самое ценное.

Меня сейчас очень интересует живопись XIV-XV веков. Я хочу возродить подход к русскому портрету, поэтому сейчас очень внимательно смотрю на миниатюры на дереве. Специально поехал в Венецию, во Флоренцию смотрел, какова разница между живописью на холсте,  на дереве, на меди... Мне показалось интересным смешение совсем древних техник с современной фотографией. Фотография ведь вылупилась поздно, и многое пропустила, и таким образом может частично что-то наверстать технически. А потом, людям нравится что-то ручное, особенно фотография, потому что все знают, что можно нажать на кнопку цифрового фотоаппарата и сделать миллионы отпечатков и так далее... А здесь я делаю тираж 3 экземпляров, у меня 4 размера, кроме того, что тут все руками делается. А тираж и размер подчеркивают, что произведение уникально, других уже не будет.

Конечно, я не рассматриваю этот проект коммерчески, потому что люди любят вешать на стены свои портреты или портреты друзей, а к чужой картинке равнодушны. Но я все-таки решил заняться, начал с детей, вроде, получается неплохо.

Как-то Владимир Дашевский сказал мне, что портрет должен выглядеть как натюрморт, натюрморт - как пейзаж, а пейзаж - как портрет...

Я бы сказал по-другому. Я теперь все снимаю - как портрет. Когда я делал портреты, я внизу всегда выкладывал, как расшифровку, некие предметы. Сейчас для нас не важны символы, а в XIV-XVI веках все было символично: предметы, жесты,  палитра, орнамент...

Потом  я стал снимать отдельно увеличенные фрагменты (я хотел сделать такую книгу) и   понял, что могу воспроизвести человека с помощью одних только символов.

Однажды мне случилось снимать портрет балерины Нины Ананиашвили. Перед этим ее долго красили, причесывали, а в конце концов я снял только ее руки. Снял и где-то, на спектакле, вручил ей книжку, и толпа нас разнесла. Наутро звонит Нина, говорит, извините, я не успела вас поблагодарить, муж увидел книгу, поднял меня в 6 утра, сказал: «Звони Володе, скажи, что у тебя в жизни не было такого портрета!» А я был уверен, что она возмутится - стоило ли столько готовиться, если я все это срезал? И я подумал: руки - это тоже портрет, натюрморт - тоже портрет.

Когда мне попали в руки дневники художника Нестерова, меня заинтересовал его подход к пейзажу. Если взять «Видение отрока Ворфоломея», пейзаж - это портрет, имеющий прямое отношение к персонажам. Я решил, что портрет надо снимать везде, как божественное начало, как литературу, где человек не обязателен.

В проекте «Библия», я решил не использовать персонажей вообще, только символы. Покойный патриарх Алексий благословил меня, и я стал делать, но проект оказался столь огромным, что сейчас надо уже брать новое благословение у нового патриарха.... Сейчас я снимаю русский пейзаж, как будто это  - иллюстрация Библии, натюрморты - как будто я снимал Библию - у меня все пошло через эту призму. И любой портрет я теперь снимаю, как портрет персонажа, которого я могу использовать в качестве святого. И потому Москва для меня - некий Вавилон, разбитый а на многие башенки, некое идеальное единение в мире.

Райский Вавилон? Не «вампирский», как у Уиткина?

Да, райская башня, симфония. Я все-таки советский ребенок.  И я ловлю себя на просмотре каких-то глупых фильмов и сериалов с мыслями о том, что бы я сделал из тех или иных ингредиентов, костюмов, предметов... Недавно посмотрел какую-то фантастику несусветную с Бондарчуком - о России: там война идет, а высотки уже построены и самолет облетает вокруг Дворца Советов - это захватывающая реализация Высокого стиля.

Ваши высотки сделаны методом наложения изображений... Это пленка или цифра?

То, что вы видите - пленка, но я отсканировал кадры и соединял их на компьютере. А сейчас я и вовсе перешел на цифру.  Мне кажется, цифра пленке никакой не конкурент.  Конечно, студенты, молодежь, они продолжают снимать на пленку, но это такое подростковое сопротивление. Через это надо, конечно, пройти. Но природа моих коллажей - скорее, графическая.

Я очень люблю коллажи 20-х годов, мой дед был учеником Фаворского, а бабушка учились у Грабаря, оба закончили ВХУТЕМАС, сам я - выпускник «Полиграфа» - нынешнего ВХУТЕМАСа, может быть, поэтому я соединяю несколько изображений не вслепую, на пленке, а сознательно, на компьютере.

Одна моя приятельница  посмотрела на мои коллажи, и сказал: так это же Пиранези! А я совсем про него и забыл, пошел-посмотрел и сказал: да, есть с кем бороться! Я все время выбираю себе человека или направление, с которым пытаюсь вести некий диалог. Коллаж хорош еще тем, что создает атмосферу. Есть архитектура, которая для съемки, может быть, и не годится, но она дает фрагменты, которые можно использовать в коллаже. У нас таких высоток, элегантно стоящих на открытом фоне, или подобных зданий практически нет, и коллаж стал удачным выходом. У меня есть высотка, которая состоит из трех  зданий - МИД и двух гостиниц - «Украины», и «Ленинградской».

Многие, в том числе, и конструктивисты, и имперские мечтатели 20-30 годов создавали графическую среду из индустриальных сооружений, строек. А сейчас еще в моде так называемая «заброшка»...

Очень интересная тема. Мне нравятся недостроенные здания. На Маяковской стоит очень красивое здание, увенчанное пирамидой -  полное впечатление «недостроя». Было бы интересно снять строительство высотных зданий наподобие того, как фотографировали строителей Нью-Йорка. Только я бы не делал эту тему такой глянцевой. Я бы снимал гастрабайтеров, которые пачками исчезают, и мы об этом ничего не знаем или закрываем глаза, потому что не хотим, чтобы они здесь оставались... Меня убили бы сразу за такие съемки....

Среда, бывает, враждебна, абсурдна, сюрреалистична, как Зазеркалье. Что дает в этом смысле формат презентации работ? От техники эгломизе до выставок и альбомов?

Техника эгломизе рассчитана на отражение окружающего интерьера: чем больше он раскрашен, насыщен образами, тем интереснее. А если в зеркалах нечему отразиться, они не работают. Идея работать с эгломизе пришла мне в голову, когда я сидел в галерее и смотрел на фотографии под стеклом. Мне захотелось усилить эффект отражения - как в объективе фотоаппарата, где автофокус не знает, куда наводить камеру - то ли на отражение, то ли на объект. И глаз почти так же устроен: эта путаница вызывает ассоциации с пластами, глубиной, спиритическим сеансом, когда и зритель почему-то возникает внутри произведения. Эту технику очень полюбили декораторы, и даже бывало, что они покупали работы и делали под них специальный интерьер.

А что касается выставок,  то я появился в галерее «Роза Азора» только потому, что здесь - мои друзья, и я знал, что придет еще много друзей. А вообще мне кажется, что выставки как таковые уходят  в прошлое. Можно обменяться картинками в социальной сети, посмотреть репортаж с выставки. С другой стороны, с галереями я не работаю, потому что, как правило, галерея хочет, чтобы художник сотрудничал с ней постоянно, любую измену воспринимает очень болезненно. Это бывает справедливо для начинающих художников, которых берут, скажем, из провинции, в начале пути, раскручивают, делают ему прессу, делают ему биографию, а молодой художник может не понимать того, что все это - серьезные затраты денег и сил. Все помнят случай с Даши Намдаковым - известным скульптором, которого раскручивал Костя Ханкалаев, а потом тот «сделал ему ручкой». Для нас это была очень неприятная история: Даши показал, что слово художника ничего не стоит.

Я всегда сам себя «крутил»...и в этом смысле не выставка, а книга - прекрасный инструмент. Как-то мне попалась попалась очень интересная книга, которая была посвящена лучшим средневековым изданиям книг, там были развороты, в том числе, кстати, и Пиранези. Все было снято очень скрупулезно, все детальки, как на ладони, а так как я родом из «Полиграфа», я и решил сделать альбом. Он вышел в 2002 году,  маленький - на большой не хватило денег. Альбом получил тогда в Братиславе приз как лучший фотоальбом Восточной Европы. Потом я поехал во Франкфурт, показал там книгу, познакомился с Ширмером Мозелем, другими издателями, они все меня хлопали по плечу, хвалили, я им всем по экземпляру подарил. И подумал тогда, что книга - лучшая презентация фотографии. Потому что выставка проходит, я сам часто не попадаю на выставки своих друзей. А книгу я потихонечку раздариваю, она мне открывает двери. Вот я передал книгу художнику Толе Васильеву, и на следующий день мне позвонили и пригласили к нему, мы познакомились, и сделали вместе еще один проект, было так приятно! Потом я подарил книгу Юре Клименко, режиссеру Сергею Соловьеву, Петру Наумовичу Фоменко, они сказали: когда угодно приходи, снимай все, что хочешь. Это очень здорово.

И еще я понял, что презентовать фотографии надо тогда, когда есть, что сказать, показывать только то, что ты  через себя пропустил. И сейчас я думаю, что большого альбома о Большой Москве очень не хватает.

Если фотография восходит к живописи, арт-фотография - к графическому коллажу, а выставка - к альбому, то стоит спросить про текст. Вряд ли он будет обычным, а картинки - всего лишь иллюстрацией.

С текстами непросто. Расскажу случай: как-то раз я дал картинки известному писателю Глебу Шульпякову для того, чтобы он сочинил под них текст. Получилось очень хорошо, Глеб написал все играючи, не задумываясь (а, мол, заработаю!), и когда увидел большой каталог, то обрадовался и предложил сделать что-то еще. И вот во второй раз у него не получилось. Видите ли, нужен баланс, когда текст не мешает изображению, а изображение не мешает тексту. А он потянул альбом на себя, и все нарушил.  Мне неудобно было ему это объяснять. Тогда, в прошлый раз, у всех в головах образовалась эта параллельность, эта путаница между текстом и картинкой. Все стали искать связи между ними, а она никак не возникает! Читатель включается в творческий процесс. А в другой раз получился пресс-релиз, объясняющий, что изображено.

С другой стороны, Рената Литвинова мне писала  коротенькие истории, они казались мне слишком странными, чтобы соединяться с моими фотографиями. Черт его знает... Я только в одном уверен: текст может увеличить силу фотографии процентов на пятьдесят.

Большинство фотографов подписывают свои работы идиотскими текстами вроде   «Композиция №1», «Портрет девушки». Я и сам вижу, что портрет девушки!

Последний раз я просил Наташу Барбье, ведущую программы по дизайну интерьеров, подписать серию фотографий. Мы побывали вместе с ней на горе Моисея, и там я снял закат. Она подписала «Последний луч солнца на горе Моисея». И сразу людям стало понятно, что это не просто пейзаж. Поэтому всегда большой вопрос: кто этот человек, пишущий текст?

Рисующий портрет фотографии?

Да.