Ворованные жизни Биеннале

Но разве объяснишь, что фотография – это колючее переживание сиюминутного, непосредственно близкого чуда? Живопись успевает отстраниться и успокоить историей создания и существования во времени без меня,  кино – наоборот, заберет с потрохами – и опять спокойно на душе, а фото – ударит розгой по пальцам: вот оно, чудо, бери, да не трожь! Фотография сообщает жизни прерывистое дыхание, заставляя разрываться между вечностью и мигом, душой и бумагой, линзой и роговицей.  Пожалуй, самая больная точка, по которой попадает биеннале – недостижимость полноты бытия. Биеннале бьет изощренно: может выставить вас маменькиной дочкой или сыночком, а может – просто бездарем. Часто две эти завистливые эмоции сходятся в одном: вы не знали и не знаете подлинной жизни, потому что она вообще-то проходит за гранью тихого и нормального существования. И вот вы уже виноваты в том, что не были на войне, не опускались на дно жизни, не уезжали из страны, не замечены в страстях и пороках и сами не замечаете вокруг себя значимых деталей. Помните,  у Маяковского "двое в комнате – я и Ленин, фотографией на белой стене?" Подхлестываемое биеннале  ваше "не" и "недо"  -  как взгляд в зеркало, может привести к самым непредсказуемым результатам. И все равно, откуда начинать и что смотреть на этой самой биеннале.

На ретроспективе Брассая, например, я тут же пожалела, что не уехала в Париж, и не влюбилась вот так, по-инострански, по-румынски в музыку, ауру и химеру этого города. Каждый мост, башню, лестницу, каждый стул, дерево, лицо Брассай довел до какой-то ему одному известной, мифологической, шансонной, оперной границы, где теряется связь театра и жизни, все кажется постановкой, а на самом деле -  просто результат терпеливого ожидания. Каждая родинка, каждая телесная шершавость и рыхлость непредвзято монументальны, как будто без целюллита, толстоватой талии, тусклого зеркала и подведенных бантиком губ не существует не только правды жизни, но, главное -  сказки не существует. У Брассая нет случайностей: каждый – грузчик  или мясник, нищий или проститутка, мост или общественный писсуар, закулисье варьете или заснеженные стулья в люксембургском саду – все исполняют жизненно важную, космическую задачу – существовать без остатка. На фото Брассая эта полнота либо есть, либо ее,  к полной  и космической печали персонажей и зрителей, нет. Небольшой ряд фотографий рекламы: Монро и Дитрих на огромных плакатах, манекен в витрине, герои кинофильма "Жизнь в розовом свете" - на афише во весь дом. И странное дело – полнота свойственна рекламе точно так же, как и задумчивой чертякe на Нотр-Даме, а контакт с "целевой аудиторией" – глазеющей, толпящейся в очереди за билетом и спешащей мимо – точно такой же, как между влюбленными парочками. Есть некая неуловимая постановка взаимопонимания и любви в самом кадре, в выражениях глядящих в разные стороны лиц…И, как любовная горчинка в уголках губ Брассаевских трансвеститов, собирается где-то внутри меня печаль об утраченной полноте.

А вот Ян Саудек, заставляет вздыхать не по эпохе или социальной экзотике, а о себе самой. Разнузданные Саудекские женщины и девочки позируют сами себе и только потом – зрителю. Снятые и полуснятые тряпочки  - осязаемые знаки изучения собственных уголков – сентиментального, бесстыдного и ироничного. Саудек стал отцом постановочного фото, но  намечающийся гламур его уж слишком  бескорыстен, чтобы не позавидовать моделям: а я-то что же?

Я никогда не пробовала наркотиков, не вступала в беспорядочные, тем более, нетрадиционные связи, но, боже мой, как много можно пережить, рассматривая фото любящейся и дерущейся хипповой тусовки Нан Голдин! Музыкальное слайд-шоу – уже почти кино, но все же Нан оставляет меня самой собой, с сосущим под ложечкой желанием разбить стекло и взять за руку каждого ее "встречного"! При всей страстности и кажущейся смазанности съемки, Нан Голдин умудряется так уравновесить внутри кадра героя и обстановку, целое и часть, создать такой вселенский диалог человека с человеком, человека с телом и тела с телом, что работы Али Есипович "Счастье", тоже посвященные странностям любви, кажутся простыми натюрмортами из овощей.

Но на то она и биеннале, что даже овощем, даже фарфоровым ребенком из жутковатого сна  Лоретты Люкс быть  почему-то очень хочется. Биеннале создает странное предвкушение себя как без пяти минут арт-объекта.  Но когда они проходят, эти томительные пять минут, и настает время позировать, Вы понимаете, что это может быть не просто "не комильфо" или опасно для здоровья, вас запросто могут убить. Потому что больше всего полнота жизни реализуется на войне.

Посмотрите выставку Брассая в Новом Манеже и пройдите в соседний зал. Одни и те же архаические граффити появляются и на руинах, и  на стенах ночных домов. Только ночь и война оставляют остовы домов, возводя их к единой Стене между светом и тьмой. Только среди останков  и танков человек смотрится одинокой, редкой и беззащитной  птицей, попадающей на прицел камеры. Сегодня военная фотография оставила хронику телевидению, а сама занялась Деталью, выхватывая Брассаевским взглядом символику из праха.  Оливье Коре. Восточный Иерусалим, 2004. Тим Хедерингтон. Либерия, 2004. Клод Диревон. Париж, 1968.

Можно и вовсе убрать детали, показав три раза одно и то же звездное небо, подписав их: Gernica, Dresden, Hirosimа, и к каждому прибавив "the day before". А можно разделить полноту  жизни между глазами измученных вендеттами албанцев  и  словом "убить" из сопровождающих фотографии рассказов.  Гийом Эрбо. Северная Албания.

А если вы решили, что все это серьезно, биеннале тут же примется смеяться над тем, как вы тщились освоить чужую полноту жизни. Ведь достаточно повесить красный флаг, чтобы написалось: "революция". Достаточно увешать шмотками новогоднюю елку, чтобы понять, что вот он – Новый Год! Достаточно долго смотреть на проезжающие машины или храпящего толстяка, чтобы это уже было кому-нибудь нужно. А слова "Ленин, партия, комсомол" можно повторять, прыгая на морозе, чтобы согреться. Голгофы и круги Ада можно соорудить на любой помойке: жизнь полна сама по себе, не надо даже глубоко копать культурный слой. Сергей Братков. "Часть моей жизни".

Биеннале – беспокойный полигон в мире искусства. Оно соблазняет конфликтом, прописывает на чужбине, подводит к зеркалу и подрисовывает усы. И…строго запрещает фотографировать в зале.